ПРЕДУПРЕЖДЕНИЕ!
В данном произведении содержатся описания гомосексуальных отношений, эротические сцены участием лиц одного пола (к тому же, эльфов). Произведение не рекомендуется к прочтению тем, кто не достиг 18 лет, противникам гомосексуальных отношений, ортодоксальным толкиенистам.
НОЧИ РИВЕНДЕЛЛА
Тиамат (felina06@mail.ru)
Опубликовано на сайте http://fanfiction.boom.ru
- ...При вашем ханжеском отношении к сексу соблазнить эльфа -
Тиамат, "Ночи Мордора", часть 5
Глаза под бархатистыми черными ресницами, уголки чуть подняты к вискам. Цветом как небо, отражающееся в море. Как море, ласкающее песчаные отмели. Кажется, эти густые ресницы должны так же шуршать при каждом взмахе, как морские волны, набегающие на песок. Тонкие изогнутые брови, как длинные боевые луки с узором из черненого серебра. Светлые волнистые локоны, как поля валинорской пшеницы под западным ветром. Упрямо сжатые губы, как створки раковины, за которыми прячется драгоценный жемчуг. Мраморная кожа, на щеках тронутая деликатным румянцем. От волнения или смущения она мгновенно вспыхивает, как будто плеснули вина в бокал из молочного стекла, как будто зажгли свечу в фонарике из белой бумаги. И звук его имени, как шелест листвы в лунную ночь.
Гилморн.
Он так красив, что я впервые пожалел, что рукам моим больше привычны меч и копье, чем кисти и краски. Я не художник и никогда им не был, но теперь я втайне мечтаю когда-нибудь перенести это лицо на холст, чтобы со стены моей комнаты на меня смотрел взгляд лукавых голубых глаз. Или я подарил бы портрет ему, чтобы взор его осветился радостью.
Он хорош собой, как девушка. Как-то я сказал ему об этом, просто само сорвалось с языка. Он рассмеялся и ответил, подмигнув: "Хочешь нарядить меня в платье? Это было бы забавно..." Я смутился и еще несколько дней сожалел о своем глупом замечании. Ведь он нэр, мужчина, такая жесткая складка губ не может принадлежать девушке. И такого взгляда у девушек не бывает - решительного, сурового. А его сильные маленькие руки - это руки воина, умелые в обращении с луком и кинжалом. И его гибкая, стройная фигура совсем не похожа на девичью: широкие плечи, узкие бедра, плоский живот. Лишь талия такая же тонкая, как бывает у девушек, я, наверное, могу обхватить ее одной рукой.
Он кажется таким хрупким, что хочется обнять его и защитить от всего мира. Быть с ним рядом всегда, чтобы больше никто и никогда не посмел причинить ему вред. Но он вовсе не слаб и не беззащитен, он как лоза, которая под порывами урагана гнется, но не ломается. В нем чувствуется сильная воля и дух, который сломить невозможно. При мысли, сколько ему пришлось пережить, слезы набегают у меня на глаза, и руки сами собой сжимаются в кулаки, так что ногти впиваются в ладони.
В такие минуты я едва превозмогаю желание прижать его к сердцу. Он не любит чужих прикосновений, вздрагивает и заливается краской. Если я беру его за руку, он отводит глаза и высвобождается мягко, но решительно. А однажды, когда я приобнял его за плечи, показывая, как натягивать тяжелый осадный лук, он задрожал под моими руками и чуть не потерял сознание. Я клял последними словами свою душевную черствость, глядя на его пылающие от стыда щеки, слушая его сбивчивое дыхание. Надо быть глупцом, чтобы не понять, что прикосновения мужчин внушают ему отвращение. И с тех пор я смирял подобные проявления дружеской приязни. Я бы скорее еще раз схватился с балрогом, чем причинил боль моему другу.
Он почти всегда печален. Улыбается только мне. Я знаю, что грызет его сердце, отчего печаль омрачает его прекрасное лицо. Сознание того, что я не могу исправить причиненное ему зло, вызывает у меня боль. Я предлагал ему пойти к Элронду, он целитель не только тел, но и душ и мог бы помочь ему прогнать страшные воспоминания, облегчить его страдания. Но он отказался с вымученной улыбкой:
- Не стоит. Осанвэ может открыть такое, что лорду Полуэльфу вовсе не хотелось бы видеть.
Эльдар Имладриса его недолюбливают, хотя и стараются скрыть свою неприязнь. Их многое раздражает: например, привычка вставлять в разговор слова грубого языка людей, который не все из нас понимают; манера в разговоре касаться руки или плеча собеседника, вставать к нему слишком близко, смотреть пристально в глаза; снисходительная усмешка, часто искривляющая его губы, и выражение лица, будто он знает что-то такое о жизни, чего не знают другие; даже вульгарное украшение в его ухе, которое он и не думает снимать.
Я опасаюсь, что он все замечает, несмотря на то, что они ведут себя с ним приветливо и ровно, и нарочно их дразнит. Он бывает насмешлив и резок, а иногда высокомерен. Только я знаю, что так он пытается скрыть свою уязвимость, заглушить свою боль. Он словно в каждый момент ждет удара и готовится его отразить. Против воли я вспоминаю слова, которые шептал Лаэллин в горячечном бреду, и жуткие видения встают перед моим мысленным взором, и я не могу их отогнать: каменные подвалы, железные решетки, скованное обнаженное тело, отданное на поругание слугам Саурона... Но он не хочет, чтобы его жалели. По молчаливому уговору мы никогда не вспоминаем о том, что он был в плену, и я раньше отрежу себе язык, чем хоть одно слово жестокого напоминания сорвется с моих губ. Другие тоже не расспрашивают его. Никто не хочет думать о том, каково пришлось созданию Света под крылом Тьмы. Они предпочитают видеть перед собой лишь надменного лихолесского синда.
Они не знают другого Гилморна - такого, каким его вижу я. Моего друга, который умеет шутить и смеяться добродушно, а не зло. А когда он улыбается робкой, смущенной улыбкой, опустив ресницы, я чувствую, что мое сердце тает, как лед под палящим солнцем. Он мог бы попросить меня о чем угодно, я бы сделал для него все. Но сейчас ему нужен только покой и дружеское участие.
Мне нравится делать ему подарки. Он так любит серебро и драгоценные камни, красивую вышивку и тонкое стекло, старинные кинжалы и легкие тисовые луки. Я даже подарил ему сережку взамен той, с которой он вернулся из плена, хоть сережки носят только нисси и варвары с юга. Я давно уговаривал его избавиться от этой вещи, но он не соглашался.
- У меня красивые уши, а сережка привлекает к ним внимание.
И тогда я своими руками сделал для него колечко из мифрила и украсил его затейливой резьбой и аквамарином под цвет его глаз. Улыбка моего лихолесского друга была для меня лучшей наградой. С восхищенным возгласом он примерил мой подарок у зеркала, а потом долго смотрел на сережку из черненого серебра с зеленой эмалью в своей ладони.
- Так много воспоминаний, - прошептал он и взмахнул рукой. Миг - и крошечное колечко исчезло в бурном потоке. - Если бы от них было так же легко избавиться.
После нашего разговора в ночь, когда мы напали на крепость и вывели оттуда пленных эльдар, мы с ним очень быстро сблизились. Вначале я боялся, что ему будет тяжело видеть меня - второго из эльдар, кто знал его страшную тайну. Тогда я думал: он улыбается мне, потому что считает, что обязан быть приветливым со своим спасителем? Или он действительно рад меня видеть? Потом все сомнения меня покинули, и я почувствовал, как узы дружбы между нами крепнут день ото дня. Я пригласил его погостить в Имладрисе, не только потому, что не хотел с ним расставаться, а потому еще, что надеялся на помощь Элронда, на целительную силу дружеского общения и новых впечатлений.
Телесно он пострадал меньше остальных, которых заставляли работать в шахтах, хотя обращались и кормили на удивление сносно. Но дух его был подавлен постигшими его несчастьями. Когда мы поднялись в лодках вверх по Андуину и достигли Лориэна, где оставили ослабевших эльдар набираться сил, я предложил ему не возвращаться пока в Лихолесье. Иногда тому, кто пережил несчастье, тяжело бывать в родных местах, где все говорит о былых днях безмятежной радости. Ему нужно было отвлечься от грустных мыслей, а что может послужить этому лучше, чем вид серебристых водопадов Имладриса, его садов, мраморных куполов, воздушных мостов и галерей. И тогда он послал во владения Трандуила весточку о своем спасении и отправился со мной.
Уже три месяца он в Имладрисе. Я стараюсь делать все, чтобы развлечь его и доставить ему радость. Он любит прогулки по лесам вдвоем, катание в лодках, любит, когда я учу его обращаться с мечом, когда я вспоминаю о Валиноре, о Гондолине, о Войне Гнева. Глаза его горят, когда он просит: "Дэл, расскажи мне про Манвэ! Ведь ты его видел?" Опять это прозвище, которое он мне дал и от которого никак не хочет отвыкнуть: мое единственное за всю жизнь эпессе. "Я хочу, чтобы никто к тебе не обращался так, как я". Когда он хочет меня подразнить, то называет "Глорфи", и тогда я не могу удержаться от смеха, так забавно это звучит. Раньше я никогда не был веселым и смешливым, но ему легко меня рассмешить. Он умеет изрекать с серьезным видом всякие глупости, а еще он остер на язык и за словом в карман не лезет. Иногда шутки его выходят за рамки общепринятых приличий, но даже тогда я не могу на него сердиться. Сердиться на него совершенно невозможно, на укоризненные взгляды он отвечает веселой улыбкой и невинным хлопаньем ресниц.
Временами я все-таки удивляюсь этому. Я слышал, что лихолесские синдар и нандор отличаются свободными обычаями и легким нравом, даже по сравнению с галадрим, а уж тем более с сумрачными нолдор. Но странно слышать в речи эльда отзвуки цинизма и непристойной грубости людей. Я страшусь думать, что влияние смертных было слишком сильным, что оно могло хоть как-то отразиться на натуре Перворожденного, и я прошу Валар, чтобы они помогли ему поскорее от него избавиться. Пусть следы, которые оставила на нем Тьма, будут стерты как можно быстрее.
Мы проводим очень много времени вместе, расставаясь, лишь когда военные дела требуют моего присутствия. Но иногда он ищет уединения, и в последнее время это происходит все чаще. Он прячется от всех, даже от меня, и я стараюсь его не тревожить, хотя мне не хочется оставлять его одного, наедине со своими мыслями. Когда я нахожу его где-нибудь в беседке у водопада, его невидящий взгляд устремлен в пространство, а ресницы влажны, будто бы от водяной пыли, рассеянной в воздухе. Но я уверен, что если проведу по ним языком, то эта влага окажется солона, как морская вода.
- Друг мой, что тебя тревожит?
Я долго собирался с духом, чтобы начать этот разговор. Кажется, что проще - сесть рядом с ним на скамью, улыбнуться ласково, заглянуть в лицо и задать простой вопрос, исполненный дружеского участия. Но кто осудит меня за то, что я так долго не решался бередить его душу, растравлять его раны... Лишь одна только мысль подтолкнула меня: Гилморн должен знать, что его друг волнуется и печалится о нем.
- Когда я привез тебя сюда, то думал, что время будет для тебя лучшим целителем. Но прошло уже много дней, а ты все больше замыкаешься в себе и погружаешься в отчаяние все глубже. Скажи, Гилморн, что тебя гнетет? Может быть, имладрисские эльдар неприветливы с тобой? Или ты тоскуешь по Лихолесью?
- Ах, не спрашивай меня об этом, Дэл, - ответил он, вздыхая.
Но я был настойчив и продолжал:
- Мое сердце сжимается от жалости при виде того, как печаль омрачает твое лицо, как ты бежишь от общества прочих эльдар и даже от меня, бросаешь и арфу, и упражнения в стрельбе из лука...
Он отвернулся, глухо пробормотав:
- Если бы ты знал, что меня тревожит, то не чувствовал бы жалости!
- Неужели ты думаешь, что я могу отвернуться от тебя? Позволь мне помочь тебе, Гилморн, я ради тебя готов на все! - и с этими словами я взял его за руку.
Лихолесский синда вздрогнул, как от боли, и вырвал свою руку из моих ладоней.
- Ты поможешь мне, если оставишь меня в покое, Глорфиндел! - вскрикнул он, и голос его дрожал. - Уходи! Пожалуйста, уходи! Оставь меня одного!
И я встал, собираясь уйти, потому что не в обычаях эльдар навязывать свое общество кому бы то ни было. Но такая боль звучала в голосе моего друга, что я понял, что не могу бросить его в эту минуту. И я сел рядом и обнял его, и прижал его светловолосую голову к своему плечу.
- Я не оставлю тебя одного с твоей болью, - сказал я твердо. - Эльдар не бросают друзей в беде.
- Отпусти меня, Дэл, не прикасайся ко мне, не надо, ты не понимаешь... - говорил он, отталкивая меня, но я держал его крепко. И сопротивление его ослабло, Гилморн всхлипнул и тоже обнял меня.
Вдруг я почувствовал, как его ладонь скользнула мне под одежду, и он прижался губами к моей шее, шепча: "Дэл... о, Дэл..." - и дыша прерывисто. И я чуть отстранил его от себя и спросил удивленно:
- Что ты делаешь?
Вскрикнув, он вскочил на ноги и бросился прочь из беседки, но я успел удержать его за руку. Чуть не плача, он безуспешно пытался разжать мои пальцы, но разве он мог сравниться в силе с нолдо, родившимся в Валиноре и перешедшем через Хелькараксэ! Я умолял его ради нашей дружбы быть со мной откровенным и рассказать, в чем дело.
- Ты не должен меня спрашивать, тебе не нужно этого знать, я уеду, сегодня же, мне нельзя здесь оставаться, не спрашивай меня ни о чем, - твердил он, как безумный.
И в отчаянии я сказал:
- Если ты уедешь из Имладриса, и я здесь не останусь! Вернусь на восток, в Осгилиат, и буду дальше сражаться с порождениями Тьмы, сколько хватит моих сил и умения, потому что зло, причиненное тебе, не должно остаться неотомщенным!
Услышав мои слова, он вдруг перестал вырываться и кинулся мне в объятия, говоря:
- Нет, Дэл, не делай этого, я умру, если ты погибнешь!
Он весь дрожал, как в лихорадке, лицо его пылало, а по щекам катились слезы. Сердце у меня разрывалось от боли, и я сказал с горьким упреком:
- Что же мне еще остается, если мой друг считает меня недостойным доверия!
- Хорошо, я все тебе расскажу, и ты не станешь меня удерживать, а скорее прогонишь прочь с презрением! - воскликнул он. - Я проклят навеки, отравлен влиянием Тьмы. Никогда мне не обрести покоя рядом с моими братьями, и ни в ком из вас я не найду сочувствия! Что вы знаете о том, что мне пришлось пережить! Ах, лучше бы ты никогда не освобождал меня! Лучше бы мне погибнуть там, в темных подземельях, только бы не жить среди вас, каждый день ощущая, что я больше не брат вам, а презренная тварь, делившая ложе с прислужником Тьмы!
- Друг мой, в тебе достаточно сил, чтобы противостоять темному влиянию. Вспомни, не ты один перенес страдания в плену. Не позволяй им сломить тебя...
- Страдания! - воскликнул он, смеясь сквозь слезы. - Страдания? Ты думаешь, меня преследует память о страданиях? И вправду, не проходит и дня, чтобы я не вспомнил Мордор, но за все сокровища Тириона я не согласился бы расстаться ни с одним из этих воспоминаний!
- Как ты можешь так говорить? - я не верил своим ушам. - Ведь тебя принуждали делать ужасные вещи... отвратительные... постыдные!
- О, Дэл, тебе тысячи лет, а мне нет и трехсот, и все же иногда я чувствую себя старше, - ответил он мне с кривой улыбкой. - Что ты знаешь о страсти, Глорфиндел, гордый нолдо, никогда не деливший ложе ни с женщиной, ни с мужчиной! Что ты знаешь о желании, сжигающем плоть, о кипящей в жилах крови, о наслаждении, которому нет слов ни в синдарине, ни в квенья, ни даже в языке смертных! Не проходит и дня, чтобы я не вспоминал об этом, и меня не оставляет тоска по мужским объятиям, и я готов отдаться первому встречному, и останавливает меня только то, что меня отвергнут, ибо я не прекрасная девушка, созданная для ублажения мужчины...
Всхлипнув, он закрыл лицо руками. Я стоял, как громом пораженный, и страшная правда становилась мне все яснее. Все-таки Искажение коснулось его, и он был развращен тлетворным влиянием Врага! Мне стыдно сознаваться в этом, но первым моим чувством было отвращение. Я отступил на несколько шагов, к самому выходу из беседки, и не сводил глаз с лихолесского синда, скорчившегося на скамейке. Мне хотелось бежать прочь, но... он выглядел таким несчастным, таким беззащитным...
Нерешительно я опустился рядом с ним на скамью и положил руку ему на плечо.
- То, что ты говоришь, ужасно. Но не следует терять надежды. Время и добрая воля уничтожит ростки Тьмы, проникшие в твою душу! Ты даже месяца не провел в Мордоре, зло не успело глубоко в тебе укорениться!
- Если это зло, то оно всегда было со мной, Глорфиндел, - и он отнял руки от лица и посмотрел на меня. - Я уже был развращен, еще до того, как попал в Мордор. И поэтому Норт выбрал из всех пленников меня, и поэтому он смог сделать со мной то, что сделал... И поэтому я все еще ощущаю в крови тот огонь, который сжигал меня ночи напролет, и он становится все сильнее, и сейчас я ближе к Чертогам молчания, чем когда мой палач в первый раз взял меня силой. И поэтому, Дэл, о Дэл... поэтому я не перестаю думать, каково твое тело под одеждой...
И Гилморн прижался губами к моим губам, а я был так растерян, что даже не смог его остановить. Его язык проник мне в рот, будя во мне странные, непривычные ощущения. Он целовал меня и не мог остановиться, а его руки блуждали по моему телу, и я задыхался, но не отталкивал его, не понимая, что со мной происходит, не в силах пошевелить ни рукой, ни ногой. Кровь бросилась мне в лицо, когда его ладонь проникла мне между ног и принялась поглаживать то, что служит для единения любящих роа, и я понял, что его действия вызывают во мне отклик, приличный только для супружеского ложа. Стыд затопил меня, как поток пылающей лавы. Оттолкнув его, я вскочил на ноги и бросился прочь, ничего не видя перед собой.
Несколько дней я провел в тоске и отчаянии, не зная, что мне делать. Невыносимые сожаления мешали мне искать встречи с моим другом. Да и есть ли теперь у меня право так его называть? Не погубил ли я нашу дружбу своей несдержанностью, своей нетерпимостью и глупостью - я, который клялся никогда его не осуждать? Два противоречивых чувства боролись во мне. Я хотел бы припасть к ногам Гилморна, чтобы умолять его о прощении, и одновременно я страшился встречи с ним, хотя никто никогда не мог заподозрить меня в недостатке мужества. Но увидеть справедливый упрек в его прекрасных голубых глазах казалось хуже всего на свете. Сердце мое разрывалось от любви и нежности - и горького стыда. Мой друг поверил мне, открыл передо мной свою душу, поведал о страшных мучениях, которые переживал в одиночку... И в тот момент, когда он пытался преодолеть темное влияние Врага, когда искал помощи и поддержки, дружеского плеча, на которое можно было бы опереться - я, нолдо из дома Фингольфина, повел себя как гнуснейший из служителей Тьмы!
Элронд, конечно же, первым заметил, что со мной происходит. Я не мог сказать ему правды, но и солгать тоже не мог, поэтому объяснил уклончиво, что переживаю по поводу нашей размолвки с Гилморном. Повелитель Имладриса нахмурился.
- Твое стремление заботиться об этом бедном создании вполне понятно. Однако, на мой взгляд, вы слишком разные для дружбы. Что общего между тобой и юным лихолесским синда, не достигшим еще и трехсот лет? Может быть, в тебе говорит желание продолжить свой род, и в Гилморне ты видишь сына, которого никогда не имел? Эру подает знак, что тебе следует обзавестись потомками и посвятить время их воспитанию. Ах, если бы дочь моя... - лорд Полуэльф оборвал свою речь и отвернулся.
Я коснулся его плеча жестом дружеской симпатии и не сказал ни слова. Не нужно было прибегать к осанвэ, чтобы узнать, о чем думает мой старый друг. Печаль об Арвен, питавшей неугасимую склонность к смертному, терзала его сердце. Арагорн редко бывал в Имладрисе, бродя тропами следопытов, но когда он появлялся здесь, только слепой бы не заметил тот свет, которым озарялось лицо дочери Элронда. А ведь когда-то Элронд надеялся, что нас с Арвен свяжут узы любви и брака. Увы, как ни желал я видеть моего друга и его единственную дочь счастливыми, все же не питали мы с Арвен друг к другу ничего, кроме приязни брата и сестры.
"Почему же, - обожгла меня мысль, - мои чувства к Гилморну горячее многократно, чем к любому другому существу, встреченному мной на жизненном пути, будь то эльда, адан, майя или вала..."
- Все-таки уверен я, что именно Гилморн был зачинщиком вашей размолвки, - продолжал Элронд. - Ничего удивительного. Его дурной нрав не скроешь в секрете. Разве достойно подданного короля Трандуила покидать Имладрис тайно, ни с кем не попрощавшись, подобно вору?
Мне показалось, что небесный свод опрокинулся на землю, и земля у меня под ногами покачнулась.
- Что? - прошептал я одними губами.
- Мне донесли, что Гилморн собирался уехать отсюда. Ошибки быть не может: он был одет по-дорожному и при себе имел оружие и припасы. Однако на выезде из долины передумал и вернулся. Вероятнее всего, побоялся пускаться в путь в одиночку.
Пробормотав какие-то невнятные извинения, я выскочил за дверь, успев еще поймать брошенный мне вслед неодобрительный взгляд Элронда.
Несмотря на то смятенное состояние, в котором я находился, я все-таки догадался заглянуть сначала в конюшню. Белая лошадь Гилморна, которую я ему подарил, была на месте и, слава Эру, не под седлом. Не было никаких признаков того, что Гилморн собирался снова готовить ее к путешествию. Быстрым шагом я пересек двор, взлетел бегом по галереям и лестницам и ворвался в комнату к Гилморну, забыв даже постучаться. Я знал, чувствовал, что он там. Секунда - и маленький эльф был в моих объятиях, и в этот момент я, как никогда, был близок к счастью. Один Эру знает, как мне не хватало его все эти дни.
- Ты не уедешь, я тебе не позволю, никогда, слышишь? - твердил я, гладя его по плечам, по спине, по распущенным волосам.
- Как ты узнал? - прошептал он, прижимаясь ко мне. - Я хотел уехать, но вернулся, потому что я не могу без тебя... Дэл... Я не могу без тебя...
Примирение наше стало несомненным и прочным. Были забыты пугающие откровения, которые нас чуть не разделили. Но я обещал себе, что не оставлю попыток вернуть своему другу радость жизни и безмятежность мыслей.
Но если бы я знал, к чему это нас приведет... Пожалел бы я о своих действиях? Отказался бы от нашей дружбы?
Я не знаю ответа на эти вопросы.
Озабоченный состоянием Гилморна, я и не заметил, как пришла осень. Просто однажды вышел на галерею и увидел на склонах долины золото и багрянец, лишь кое-где перемежающийся зеленью сосен. Воздух был еще теплым, но уже приобрел ту особенную прозрачность, свойственную лишь имладрисской осени, и вода в потоках, струящихся по долине, изменила оттенок на стальной, более холодный. Дни были ясными, тихими и солнечными. В один из таких дней мы выбрались с Гилморном на лесную прогулку и отошли довольно далеко от жилья. Опасности не было никакой - наши разведчики неизменно доносили, что орки покинули склоны Туманных гор и забились в свои мерзкие норы под землей или откочевали подальше. И орки были последним, о чем бы мы вспомнили среди кленов и буков, пылающих, как свечи, в осеннем разноцветном уборе.
Мы ступали по ковру из желтых и красных листьев, и Гилморн, смеясь, собирал их и разбрасывал, а потом взялся плести венок. И золотые листья клена в его волосах были похожи на корону повелителя леса. Мы вышли к уединенной лесной заводи, берега которой и сама вода были засыпаны все теми же лоскутками осенней одежды деревьев. Был почти полдень, солнце уже сияло вовсю, и было порядком жарко, словно лето не спешило покинуть эти гостеприимные места. Я хотел предложить, чтобы мы освежились в заводи, но Гилморн меня опередил. С радостным криком он сбежал к воде и мигом скинул с себя тунику и рубашку. И раньше, чем мне пришло в голову, что следует отвести глаза, мой взгляд уже был прикован к его спине.
Я сразу понял, что это, потому что варварское искусство татуировки на коже было мне уже знакомо. Но я не мог поверить своим глазам. Неужели тело Перворожденного, эльда было осквернено изображением дракона?
Не замечая ничего, Гилморн разделся и бросился в воду. На мгновение передо мной мелькнули его стройные белые ноги и округлые ягодицы. Я даже успел разглядеть ямочки на них и, мигом покраснев, отвел глаза.
- Дэл, иди сюда, вода теплая! - крикнул он.
В ответ я пробурчал что-то невнятное, продолжая смотреть в землю. Казалось, у меня горят даже уши. Ни один эльда еще не представал передо мной совершенно обнаженным, хотя, конечно, в молодости я не раз представлял, как буду совлекать праздничные одежды с моей невесты на ложе любви, и нагие статуи все-таки видел...
Гилморн, видимо, понял причину моего смущения и облачился в штаны и рубашку, прежде чем подойти ко мне. Но это не слишком помогло. Одежда его намокла и прилипла к телу, обрисовывая все его изгибы. С волос струилась вода, под которой белоснежная ткань рубашки стала почти прозрачной. Я видел, как просвечивают сквозь нее розовые соски и впадинка пупка на плоском животе. И больно мне было думать, что привычка вот так бесстыдно обнажать свое тело, так же как и рисунок на коже, были омерзительным наследием Мордора. Я старался прогнать эти мысли, пока мы разводили костер и раскладывали припасы, но тщетно. Черный рисунок просвечивал через тонкую ткань, и когда Гилморн поворачивался боком, мне казалось, что дракон мне ухмыляется.
- Как это случилось? - спросил я тихо и, видя, что он не понимает, уточнил: - Татуировка у тебя на спине.
Лихолесский синда покраснел, мгновенно и неудержимо, и бессознательно подался назад, словно стремясь спрятаться.
- Я... забыл про нее, - пробормотал он. - Мне же ее не видно...
- Это он сделал с тобой, верно?
Я заметил, что кулаки у меня сжаты, и принудил себя разжать пальцы.
- Это не самое худшее, что он со мной сделал, - голос Гилморна был еле слышен.
- Можно попробовать свести ее. Это же всего лишь чернила, введенные иголкой под кожу. Я слышал про такое...
- Это бесполезно, Дэл. Можно свести татуировку, но прошлое нельзя изменить, как бы ты этого ни хотел, - сказал он кротко.
- Я? А как же ты? Разве ты этого не хочешь?
Он молчал, и я дотянулся до его руки и накрыл ее своей.
- Скажи мне. Разве ты не хотел бы стать прежним?
- Тебе ли не знать, воин Гондолина, что истинная природа создания Эру проявляется как раз в минуты опасности и лишений?
- Я не верю, что в твоей природе заложено стремление ко злу. Но твои повадки, твои желания, мысли, чувства - они странны, если не сказать...
- Если не сказать, порочны, - докончил он, и взглянул мне в глаза, и сжал мою руку.
- Порок трудно отринуть, потому что он рядится в прекрасные одежды соблазна, прикрывается лживыми словами. И с тех пор, как... - голос мой дрогнул, но я сделал над собой усилие и продолжал: - ...с тех пор, как братья-тэлери умирали под мечами нолдор в Альквалондэ, ни один эльда не может считать свою душу свободной от склонности к пороку. И победа над ним в своем сердце дороже сотни побед на поле битвы. Ибо в этом случае мы наносим удар не в сторонников Моргота, а в него самого - отца лжи, исказителя Арды!
Гилморн продолжал смотреть на меня тем же загадочным взглядом.
- Ты решил вести со мной ученую беседу, подобно Финроду Фелагунду, прозванному Ном за мудрость? - сказал он и усмехнулся безрадостно. - Ты мне не любящий отец и не заботливый сюзерен.
И я смутился, потому что почитал чрезмерную гордость главным проклятием нолдор. А Гилморн продолжал задумчиво:
- Разве страсть чужда природе эльдар? Ведь это из-за нее Феанор жег корабли, а Фингольфин вел свой народ через льды. И немало других примеров в истории наших народов.
- Вспомни, куда привела страсть Феанора и его детей!
- Зато жизнь их была как искра - короткая, но яркая. Пусть она быстро угасла, но озарила всю Арду, и эхо их деяний гремит уже тысячи лет. Дэл, годы в Лихолесье проходили для меня незримо, не оставляя следа в душе... И я отправился к Мораннону, воевать - не потому, что моему народу грозила опасность, не в поисках славы, а просто чтобы почувствовать себя живым, созданным из плоти и крови. С тех пор прошло едва ли полгода, а я словно прожил целую жизнь, по сравнению с которой Лихолесье кажется сном.
- Почему? - воскликнул я горестно. - Почему Враг сумел оставить такой след в твоей жизни? Чем он отравил тебя - посулами, уговорами, угрозами, может быть? Почему твои мысли вновь и вновь возвращаются к ужасам плена?
Гилморн придвинулся ближе ко мне и сел рядом, у того же ствола дерева, на который я опирался спиной. Он молчал, рассеянно водя ладонью по моей руке, и я поспешил сказать:
- Если тебе тяжело, мы не будем говорить об этом! Но мне кажется, если я смогу понять, мне легче будет помочь тебе...
- О да, - откликнулся он со странными нотками в голосе, похожими на нервный смешок. - Без сомнения, если ты сможешь понять, мне будет намного легче. Да, мне тяжело... в силу некоторых причин... говорить об этом с тобой. Но еще тяжелее носить все в себе и не сметь ни с кем поделиться. Любой другой эльда оттолкнул бы меня с презрением, Глорфиндел.
Я не сдержал тяжелого вздоха, ибо не так давно проявил себя не лучше "любого другого эльда", и воспоминание об этом все еще будило во мне стыд.
- Я не знаю, смогу ли... выслушать все, что мучает тебя... ты же понимаешь, есть пределы, за которые не следует заглядывать даже близким друзьям. Ты иногда слишком свободно обсуждаешь темы, которые... не принято обсуждать... но... я постараюсь смирить свое смущение. Ведь на войне не до стыдливости, если нужно приоткрыть наготу и перевязать рану... А сейчас, кажется, именно тот случай.
- Ах, Дэл, твоя сила духа поражает. Такой, как ты, никогда не поддастся соблазну, - произнес Гилморн и отер подступившие к глазам слезы. - Я не устаю восхищаться тобой. Ты так силен, так прекрасен, что у меня дыхание замирает в груди при взгляде на тебя. Счастлива будет та девушка, которую ты назовешь своей женой...
- Это ты имел в виду, когда говорил, что... мысли твои обо мне выходят за рамки обычной дружеской приязни?
- Я имел в виду... - сказал мой друг, понижая голос, и мне невольно пришлось податься к нему, чтобы лучше его слышать, - ...что я смотрю на твои губы и испытываю неодолимое желание их поцеловать.
Он склонился надо мной, глядя на меня пристально, и в глазах его был какой-то отчаянный блеск, будто он был слегка пьян. Но мы даже не откупорили еще бутыль с вином, принесенную с собой. Я чувствовал себя неловко под этим взглядом. Неуверенно улыбнувшись, я сказал, стараясь обратить все в шутку:
- Друг мой, ведь это же глупо, и ты сам это поймешь, если задумаешься. Мы с тобой друзья и к тому же оба мужчины! Если бы я знал тебя хуже, я бы обиделся, ха-ха! Ты же не можешь думать обо мне, как о девушке?
- Я могу быть девушкой - для тебя, - прошептал он, прежде чем наши губы встретились.
Тогда, в беседке, когда в первый раз он поцеловал меня, я был слишком растерян, чтобы понять, что происходит. Но теперь сознание мое было ясно, а тело расслаблено и сверх меры чувствительно к прикосновениям. И я не мог отрицать, что вкус его губ мне приятен, даже сладок, как вода в жаркий день. Близко-близко я видел его дрожащие ресницы, и скулы, покрытые слабым румянцем, и влажные локоны, струящиеся с висков. И в этот момент я мог думать только о том, как он красив и нежен, и как мне хорошо с ним, а не о том, что мы делаем.
- Я люблю тебя, - прошептал он, не открывая глаз, так тихо, что я разобрал слова лишь по дыханию, коснувшемуся моих губ.
- И я люблю тебя, друг мой, но...
Продолжить я не успел.
- Друг? - вскрикнул Гилморн и вдруг впился в мои губы поцелуем таким яростным, таким жгучим, что он причинял боль.
Я попытался его отстранить, но это привело к тому, что мы оказались сплетенными еще крепче. Сердце мое глухо билось, а дыхание прерывалось. Меня охватила необъяснимая слабость, и жар стал распространяться по всему телу. Я словно был в лихорадке, и пальцы Гилморна обжигали меня. Я едва понимал, что он распахнул на мне одежду, что он покрывает мою обнаженную грудь поцелуями, что его руки спускаются ниже, расстегивая на мне пояс. А потом лихолесский синда опустился передо мной на колени и обхватил губами мое мужское орудие.
В глазах у меня потемнело. Если бы я в тот момент мог думать, то происходящее показалось бы мне самым непристойным из того, что я когда-либо переживал в жизни. Но я совершенно лишился контроля над своими чувствами и мыслями, ощущая только его губы на своей плоти. Излив свое семя, я зажал себе рот рукой, чтобы не закричать, так сильны были ощущения, переживаемые мной, хотя я не мог бы сказать, что это - боль, удовольствие, экстаз, стыд...
Когда я пришел в себя, Гилморн лежал у моих ног, прижавшись щекой к моему бедру. И я был в ужасе, но не оттого, что он сделал со мной, а оттого, что я не хотел его отталкивать. И я лег с ним рядом и спрятал лицо у него на плече, и сказал:
- Обещай мне, что это никогда не повторится.
- Обещаю, - прошептал он и добавил еле слышно: - Пока ты сам не попросишь.
И еще добавил:
- Я люблю тебя, Дэл.
А я, малодушный, не ответил ничего, вспомнив, как смеялся Эрестор: "Гилморн строит тебе глазки, как девушка! И вправду, будь он девушкой, мы уже играли бы вашу свадьбу, Глорфиндел!"
О Эру, за что ты наказываешь меня, подумал я.
С того дня мы стали вести себя, как будто ничего не произошло, но это было не так. Все изменилось между нами, и я не мог забыть, как Гилморн касался меня, и при одном взгляде на его губы меня обдавало жаром. От его улыбки у меня начинала кружиться голова, и кровь стучала в висках, и я забывал, о чем говорил.
А еще я не мог не думать о том, кто сжимал его стройное тело в объятиях, кто лишил его невинности и научил, как надо обращаться с мужчиной. И мне казалось, что я сойду с ума, когда я представлял себе, что вот так же он прикасался к человеку по имени Норт Морадан... и смутно понимал, что это было далеко не все, что тот заставлял проделывать моего лихолесского друга. И мрачный огонь разгорался во мне, имя которому - ревность. Несправедливо устроена Арда, если этим нежным телом мог обладать ничтожный прислужник Саурона, не стоящий даже мизинца моего Гилморна! А мне, который ради него дал бы выпустить себе кровь из вен по капле, даже помыслить о нем грешно! Я страдал от своих мыслей, и друзья беспокоились, отчего я стал таким бледным и молчаливым. Но я никому ничего не мог рассказать. Как я теперь понимал Гилморна!
Не в силах больше выносить эту муку, я пришел к нему в комнату, чтобы поговорить наедине. Был поздний вечер, воздух дышал прохладой, и сквозь шум водопадов доносился смех и отзвуки песен. Я встал у окна и долго молчал, глядя на кружево фонариков в осенней листве. Он подошел сзади, и я повернулся и обнял его, а он прильнул щекой к моему плечу.
- Что ты сделал со мной, Гилморн из Лихолесья, - прошептал я. - Я не могу думать ни о чем, кроме твоих губ, твоих глаз и волос, твоих объятий... Но это грех - думать так о мужчине!
- Откуда тебе знать, что есть грех, нолдо Глорфиндел из Валинора, - сказал он тихо и серьезно, поднимая лицо. - Разве ты Манвэ, чтобы разговаривать с Эру? Или хотя бы верховный король нолдор? Ты всего лишь эльда из плоти и крови, который до сих пор знал лишь упоение битвы. Позволь же мне показать тебе любовь.
И я перестал бороться с собой и сомкнул губы с его губами, хоть и понадобилось мне для этого все мое мужество, как в тот раз, когда я шагнул на узкую тропу над Гондолином навстречу балрогу.
И наслаждение мое было горьким, потому что смешалось с ревностью и стыдом.
Легче отучиться от щита и копья, чем привыкнуть к тому, что ложе со мной делит мужчина. Я не мог избегнуть страхов и опасений - например, что все подозревают нас, что смеются за нашими спинами или провожают нас осуждающими взглядами. Иногда мне казалось, что я могу сделать ему больно неосторожным движением, и не раз я пугался до полусмерти, видя, как он чуть не теряет сознание в моих объятиях. И я едва превозмогал стыд, когда он касался моих самых интимных мест ладонью или губами, и долго не мог заставить себя сделать то же самое. Как иногда я жалел, что мы не наделены слабым зрением смертных, не дающим проникать взглядом в темноту! Тогда бы я не видел, как мой возлюбленный бесстыдно изгибается навстречу мне, подставляя узкий зад, совсем не похожий на женский... Впрочем, едва ли женщина была бы столь непристойно откровенна в своем наслаждении. Эти раскинутые колени, закушенные губы, вздохи, стоны, разметавшиеся по подушке кудри...
Какое перо в силах описать ночи, наполненные шелестом простыней, звуками поцелуев, шорохом объятий, жарким шепотом? Я словно лишался разума, когда гибкое обнаженное тело прижималось ко мне, и приходил в себя только после того, как изливал в него свое семя. Он властвовал надо мной целиком и полностью, и я понять не успевал, как его плоть охватывала мою - горячо, тесно, и мы становились единым целым на долгие-долгие мгновения.
- О Эру, как я хочу тебя... - стонал он подо мной. - Еще, любимый, еще... сильнее...
Я думал, что вспышка этой противоестественной страсти будет короткой, и мы оба сможем быстро ее побороть. Но Гилморн с каждым разом погружался в нее все больше. Он весь дрожал от нетерпения, открывая мне дверь в свою комнату, и не мог оторваться от меня все время, пока мы оставались наедине. Мне казалось, что я не желаю этого... и все же меня влекло к Гилморну, и я был слишком слаб, чтобы противостоять этому влечению. Раньше только мое феа стремилось к нему, а теперь же к нему присоединилось и роа. Но я не обрел того умиротворения и счастья, которое Эру посылает соединившимся влюбленным.
Глядя на моего возлюбленного, дремлющего у меня на плече, слушая его ровное дыхание, я не мог забыть о своих сожалениях. Они преследовали меня всякий раз, когда я покидал наше преступное ложе, и только изнурительные тренировки и дела крепости позволяли мне отвлечься от них. Разве есть оправдание пороку?
- Наша любовь никому не причиняет вреда, - возразил мне Гилморн, потягиваясь, как кошка.
Губы его слегка припухли от моих поцелуев, ресницы слиплись, аккуратные косички расплелись, и он был так прелестен в этой небрежной предутренней неге, что я почти был готов поверить ему... почти.
- Она оскорбляет тысячелетний уклад жизни эльдар, - сказали мои губы словно против моей воли.
- Не думаю я, что мы первые, кто оскорбил его таким образом, - Гилморн тихонько рассмеялся. - Я невольно начинаю задумываться, что чувствовал Белег Тугой Лук к своему другу-смертному? И что за узы связывали рыжего феаноринга и государя Фингона, который частенько навещал его, после того как спас из ангбандского плена? И чем же таким занимается лорд Полуэльф наедине со своим чернобровым секретарем, только ли делами крепости?
Этого я уже стерпеть не мог и сурово оборвал его. Даже моему возлюбленному не позволено чернить имен славных героев прошлого, а уж тем более - имен Эрестора и повелителя Имладриса. Поистине, лихолесский синда был готов смеяться над чем угодно, и я почувствовал досаду при этой мысли. Не было в его душе почтения ни к кому и ни к чему, разве что к Эру и великим валар.
- Подумай, если каждый эльда последует нашему примеру и возляжет с мужчиной, своим другом и товарищем, то прервется весь род Перворожденных созданий Эру, и не будет у них детей, которым можно передать свой опыт и знания...
- Полно, Дэл, и сейчас уже детей рождается мало. Что-то не слышно детского смеха в Имладрисе.
- Это военная крепость, опасное место для неокрепших юных созданий...
- Что ж, Лихолесья война не коснулась, а там самым юным эльдар не меньше ста лет. Ах, Дэл, наши жизни продлятся столько, сколько стоит Арда, и мы не нуждаемся в продолжении рода. Рано или поздно все мы уйдем в Валинор, и Средиземье заполнят люди, которым не нужна любовь для наслаждения друг другом и зачатия детей. А такие, как ты, предпочитают всю жизнь провести в одиночестве, не познав сладости любовных объятий.
- Зато им не о чем сожалеть в Чертогах молчания, - возразил я с горечью.
Он заглянул мне в глаза, ласково провел ладонью по щеке.
- Дэл, неужели ты сожалеешь о нашей любви? Неужели мои объятия для тебя не сладки?
- Ты прекрасен, как полдень Амана, и объятия твои горячи и сладки, как вино Тириона, но и в твоих объятиях меня не покидает мысль о том, что наши действия предосудительны. И я чувствую себя вором, который берет то, что ему не принадлежит.
- Я тоже... - вдруг прошептал он и спрятал лицо у меня на груди. - Не меня ты предпочел бы видеть на своем ложе... Ты подчиняешься влечению ко мне и презираешь себя за это... И кажется мне порой, что все твои поцелуи и ласки украдены мной, взяты принуждением или обманом...
Молчал я, не зная, что ему ответить. И нечего мне было отвечать.
Не раз и не два пытался я удержаться от наших ночных встреч, но через несколько дней решимость моя мне изменяла. И я снова искал общества Гилморна, и стоило только ему взглянуть мне в глаза и улыбнуться, касаясь моей руки, как я безропотно позволял ему увести себя в спальню. А уж там я и подавно не мог ни в чем ему отказать. Это пугало меня: нолдо Глорфиндел из дома Фингольфина, привыкший командовать на поле брани и повиноваться только своему сюзерену, был беспомощен перед юным лихолесским синда. Я словно не был более хозяином самому себе, мной управляло любовное безумие. И темные страсти, тайные желания, которые пробуждались в глубине моей души, пугали меня.
Осень пролетела незаметно, выпал снег, и долина Имладриса погрузилась в зимнее безмолвие, а наша любовь разгоралась все жарче, словно бросая вызов морозам. И огонь этот временами обжигал - как в тот день, когда мы вздумали поохотиться в заснеженном лесу.
Я быстро забыл про лук и стрелы, когда увидел, как горят щеки моего возлюбленного, как блестят его глаза, как улыбаются губы - маняще, призывно... Легконогий и гибкий, он со смехом уворачивался от моих протянутых рук, прятался за деревьями, окликая то справа, то слева, и я чувствовал себя охотником, преследующим желанную добычу. Кровь бежала быстрее по жилам, когда среди деревьев мелькала его белая куртка, отороченная горностаем, когда над плечом взлетали льняные волосы, и он бросал мне дразнящий взгляд. Я настиг его на поляне, под сводом елей, отягощенных снежным убором, и мы упали в сугроб, смеясь и барахтаясь. Снежинки таяли на нашей разгоряченной коже, и даже в снегу нам было жарко. Я приник к его губам, но он снова увернулся, с той же призывной улыбкой, с тем же блестящим взглядом, от которого моя плоть восставала, не дожидаясь прикосновений. Мы принялись бороться - он упирался руками мне в грудь, не давая себя целовать, и это притворное сопротивление только разжигало во мне желание. Не помня себя от страсти, я прижал его к себе, стиснул его запястья, так что он не мог вырваться - ведь я был во много раз сильнее его. И он застонал и выгнулся в моих объятиях, застонал не от боли, а от наслаждения, и этот стон привел меня в неистовство. Я пил его сладкие вздохи и не мог насытиться, я вжимал его гибкое тело в снег, и... о Эру, мне захотелось наброситься на него прямо там, сорвать одежду, войти в него глубоко и сильно, чтобы он извивался и кричал подо мной...
Порыв этот ужаснул меня; тяжело дыша, я выбрался из сугроба и сел рядом, прижимая пригоршни снега к своему пылающему лицу. Одна мысль билась в моем воспаленном сознании: я чуть было не уподобился насильнику... Я оглянулся на своего возлюбленного с тайным страхом - что, если он тоже пришел в ужас от моей несдержанности? Гилморн лежал на спине, раскинув колени, волосы его разметались по снегу, куртка и туника расстегнулись, открывая грудь и живот. Он тоже тяжело дышал и смотрел на меня из-под опущенных ресниц, на щеках его цвел румянец, губы были соблазнительно приоткрыты. Ему нравилась эта грубая страсть, сомнений быть не могло. И я подумал: вот так же он раздвигал ноги для того, другого, первого... и день для меня померк.
- Застегнись, а то замерзнешь, - сказал я.
- Разве ты меня не согреешь? - промурлыкал он таким тоном, от которого в другое время у меня бы тепло разлилось по всему телу. Но сейчас я был слишком подавлен, поэтому сказал сухо:
- Мы не животные, чтобы совокупляться под первым попавшимся деревом. Встань и оденься, мы возвращаемся домой.
Он не стал спрашивать, что случилось, просто молча сделал, как я ему приказал. Домой мы вернулись в молчании. Я злился на себя, на Гилморна и на весь свет, жалел о своем глупом поведении - и все же, бросая взгляд на его обиженно поджатые губы, не мог не вспоминать о том, что до меня их уже целовал другой.
Нет, ревность не покинула меня, когда мы с Гилморном признались друг другу в любви и соединились на ложе. Оказалось, она только отступила, чтобы вернуться снова и нанести удар еще больнее, чем раньше. И своей откровенностью Гилморн сам подготовил ей поле битвы. Разве не говорил он: "Что ты знаешь о желании, сжигающем плоть, о кипящей в жилах крови, о наслаждении, которому нет слов ни в синдарине, ни в квенья, ни даже в языке смертных! Не проходит и дня, чтобы я не вспоминал об этом, и меня не оставляет тоска по мужским объятиям..." Оскорблением для нашей любви был бы вопрос: с кем тебе лучше, со мной или... Но все же, где-то в потайных уголках моей души, я его задавал.
Да, я, Глорфиндел из Валинора, вел себя в любви, как трус, предпочитая обвинять во всем своего возлюбленного, а не себя самого. Гилморна обвинить было просто. Ведь это же он совратил меня и склонил к противоестественной связи. Он в цитадели Врага научился смотреть на мужчин с вожделением. И разве не ответит ему тем же любой другой эльда или смертный, ведь он так прекрасен, что дыхание замирает у меня в груди, когда я смотрю на него... Увы мне, я забыл о том, что сущность любви - доверие, и подозрительность поселилась в моей душе. И взгляд, брошенный Гилморном на статного чернобрового Эрестора, был для меня как удар огненного бича. Зачем он так улыбается ему, показывая жемчужные зубки, зачем так откидывает голову, чтобы волосы волной заструились на плечи... Зачем голос его журчит, как лесной ручей, зачем узкая рука ложится на локоть элрондова секретаря... В эту ночь, после пира, я пришел в комнату к своему возлюбленному и не застал его. Будто железная рука сжала мне сердце, и мигом припомнил я все шутки Гилморна и Эрестора друг о друге, и как они любезничали на пиру, наклоняясь друг к другу, так что их косы чуть не соприкасались... Я не ждал Гилморна и получаса, однако мне показалось, что я пережил за это время такие же муки, как Феанор, сжигаемый яростным пламенем.
Он пришел, веселый и довольный, и я, снедаемый ревностью, усмотрел в этом только подтверждение своим подозрениям.
- Хорошо поразвлекся? - спросил я, и Гилморн ответил беззаботно, не замечая, что слова мои сочатся ядом:
- Великолепно, ты бы видел, как мы отплясывали с Эрестором! Жаль, что ты ушел. Где ты был?
- А ты где был? - я схватил его за плечи, больше не в силах сдерживать свою ярость. - Пробовал свои чары на Эресторе?
Он взглянул на меня удивленно.
- Что ты, Дэл! Я ходил купаться в горячем источнике...
Тут я заметил, что волосы у него влажны, и щеки раскраснелись. И это показалось мне еще одним подтверждением. Без труда можно было представить, как он смывает со своего обнаженного тела следы чужой страсти... Молча, сжав зубы, я принялся срывать с него одежду. Нужно было убедиться, узнать наверняка, и был только один способ... мне ли не знать, какие улики оставляет мужская любовь! Мои пальцы скользнули между его ягодиц, грубо проникли в заветное отверстие, и Гилморн вскрикнул. Ему было больно, а я... в своем ревнивом ослеплении не понял, что он невиновен, что я первый, кто коснулся его сегодня... Зато Гилморн очень хорошо понял, что двигало мной, и лицо его стало злым и надменным.
- Есть еще рот, дорогой Глорфиндел, и я им отлично владею, - сказал он с непристойной усмешкой.
И тогда - да простит мне Эру! - я его ударил. Ударил и повалил на кровать, впиваясь в его рот своими губами и чувствуя на них вкус крови. Никогда в жизни я не переживал столь страстного желания, как в этот момент, и казалось мне, что я умру, если не получу желаемого. Маленький лихолесский синда даже не оказал мне сопротивления, когда я овладел им, только вздыхал и вздрагивал от каждого толчка, пока я наслаждался его нежным телом. Потом мы долго лежали друг рядом с другом молча, и осознание моего поступка забрезжило передо мной, пробиваясь сквозь пелену страстного безумия. Ужас перед содеянным сдавил мне сердце. Я страшился слез, упреков, оскорблений... но их не было.
- Прости меня... - прошептал я.
Мой возлюбленный посмотрел на меня и вдруг улыбнулся горько.
- Ты просишь прощения? За то, что в первый раз дал волю своей страсти? О, если бы ты всегда чувствовал ко мне такое желание, как сегодня... я был бы счастлив.
- Неужели тебе нравится насилие? - голос мой дрогнул.
- Лучше спать с насильником, чем с тем, кого приходится соблазнять и уговаривать. Ты всегда уступал моему желанию, Глорфиндел, и наша связь тебе в тягость... Ступай прочь, оставь меня одного.
И я оделся и ушел, сгорая от стыда.
Наутро Гилморн даже не взглянул в мою сторону, даря все свое внимание молодым эльдар, которые относились к нему благосклоннее, чем остальные. Он шутил и смеялся, и перемена в нем была только одна - он словно забыл о моем существовании. А я не мог перестать думать о том, что он сказал мне ночью. Увы, это была правда - я сотни раз водил воинов в смертельную битву, но в любви, на этом незнакомом мне поле боя, предпочитал подчиняться. Будь я в здравом рассудке, разве посмел бы я увлечь на ложе моего друга? Я бы почитал наши отношения нежной дружбой, не мечтая о большем, и лишился бы величайшего наслаждения в своей жизни - и величайшего стыда. Я привык всегда добиваться желаемого, но разве мог я желать объятий мужчины, даже узнав, как они сладки? Да... я стыдился наших отношений... даже не того, что могли бы сказать про нас другие, а того, какие чувства Гилморн пробуждал во мне. Никто не мог нарушить моего душевного спокойствия, лишить меня хладнокровия - кроме голубоглазого лихолесского искусителя. "Разве любовь может быть такой?" - спрашивал я себя, хотя и знал ответ. И не раз я вспоминал историю Аэгнора, который отказался от любви к смертной женщине, потому что знал, что она не принесет ему счастья.
Пренебречь сиюминутными желаниями ради вечности - самый тяжелый выбор, но и самый справедливый. Но почему-то мысль об этом не могла принести той радости, которую приносила мне одна-единственная улыбка моего возлюбленного.
Теперь же он совершенно перестал мне улыбаться так, как раньше - тепло, влекуще, нежно... Зато он улыбался так другим - Эрестору, Анфаэлю, Элладану с Элрохиром и много кому еще. Но глаза его оставались печальны, и я знал, что он делает это лишь для того, чтобы меня уязвить или вызвать новый приступ ревности, подобный предыдущему. Эру свидетель, не один раз мне хотелось увлечь его в темный уголок, покрыть поцелуями его губы... но мысль о том, что он оттолкнет меня с презрением, была невыносима.
Размолвка наша кончилась быстрее, чем я ожидал. Как-то ночью, когда я сидел у камина, погруженный в раздумья, Гилморн постучал в мою дверь. И мы сплелись в объятиях на медвежьей шкуре перед камином, прежде чем успели сказать друг другу хоть слово. Мне хотелось поведать ему, как я скучал, и как мне не хватало его ласк, но не мог найти слов, только молча прижимал его к себе. Но прежними наши отношения не стали. Мы ласкали друг друга торопливо, словно чувствовали, как мало счастья отмерено нам неумолимой судьбой.
Когда лорд Полуэльф вызвал меня к себе для разговора, меня охватило беспокойство. Я подозревал, что речь пойдет о Гилморне, и не ошибся.
- Скоро год, как подданный короля Трандуила гостит в Имладрисе. Не пора ли ему вернуться домой?
Я воскликнул в удивлении:
- Ты предлагаешь нарушить законы гостеприимства? Для Гилморна нет никаких причин возвращаться в Лихолесье, и сам он об этом не думает!
- Послушай, старый друг, - Элронд положил мне руку на плечо, вглядываясь в меня своими пронзительными глазами. - Я понимаю, что ты очень привязался к этому маленькому ехидному созданию. Но он не тот, с кем тебе следует водить компанию. За ним тянется шлейф слухов и подозрений. Его присутствие здесь нежелательно.
- Он никому не причиняет вреда! - возразил я гневно.
- Ошибаешься, мой друг. Он губит твою репутацию. Откажись от него, пока не поздно. Отправь его обратно в Лихолесье, или это сделаю я, как правитель Имладриса, ради нашей с тобой дружбы. Мне больно видеть, какое влияние приобрел на тебя этот легкомысленный и распущенный синда. И я не хочу, чтобы другие задали тебе вопрос, который я никогда не задам - что тебя связывает с ним, с тем, кто смотрит на тебя, как влюбленная женщина.
Кровь бросилась мне в лицо. Стыд сковал мне язык, и я опустил голову, не в силах произнести ни слова. Внутренний голос нашептывал мне: "Вот прекрасный повод разорвать вашу связь и сделать вид, будто ты тут не причем". И шепот этот становился все громче. И правда, ничего хорошего не могло выйти из наших с Гилморном отношений, и если у меня самого не достало мужества их прекратить, нужно воспользоваться случаем и послушаться Элронда.
Тоскуя в разлуке, я стану утешаться мыслью о том, что я поступил, как должно - вот о чем я думал. И если я перестану видеть лукавый блеск его глаз, моя страсть утихнет...
Я передал Гилморну слова Элронда, постаравшись по мере сил смягчить их. Мой лихолесский друг сначала не принял их всерьез.
- Лорд Имладриса просто ревнует, - засмеялся он. - Может, он сам положил на тебя глаз, а, Глорфи? И то верно, ты куда привлекательнее Эрестора.
- Лорд Элронд заботится о жителях Имладриса, и его беспокоит тот разлад, который ты вносишь в размеренную жизнь крепости.
- Да брось, может, он завидует, что я даю тебе, а не ему? Временами он смотрит на меня очень неоднозначно...
- Прекрати! - сухо сказал я. - Ты забываешь, что ты в гостях здесь. Я думаю, Элронд прав. Тебе стоит уехать на какое-то время...
- Ах вот как, - сказал Гилморн, изменившись в лице. - Ты тоже хочешь избавиться от меня? С этого и следовало начинать.
И он поник головой и повернулся, чтобы уйти. Но я удержал его, схватив за руку, и привлек к себе. Сердце мое разрывалось от боли, и я сам едва понимал, что говорю:
- Прости, любовь моя! Мы должны расстаться. Нет, не навсегда... ненадолго... мне надо разобраться со своими чувствами, понять, чего я хочу... прости...
Он обнял меня, и его чудные голубые глаза, казалось, заглянули мне в самую душу.
- Давай уедем вдвоем, Дэл... Только ты и я... поселимся в лесу, там, где никто не станет нас беспокоить... никто не станет задавать вопросов, смотреть на нас с подозрением... только ты и я, и больше никого...
- Я не могу, у меня есть обязанности, долг, призвание... я не могу покинуть Имладрис, только не сейчас, в преддверии войны с силами зла... Лорд Элронд рассчитывает на меня...
- Ну и целуйся со своим Элрондом! - выкрикнул он с досадой. - Что ж, если ты хочешь, чтобы я уехал, я уеду! И когда-нибудь ты на коленях будешь умолять меня вернуться! Только не жди, что я стану хранить тебе верность. Ты сам, по собственному желанию, отказался от меня - ну так я найду того, кто не станет отказываться!
И с этим словами он выбежал вон, а я застыл на месте, и щеки у меня горели, будто мне надавали пощечин.
Собирая вещи, он не плакал. Напротив, он гордо держал голову, расточал улыбки и шутки направо и налево, весело болтал со эльдар Имладриса, будучи одинаково любезен со всеми: с теми, кто водил с ним компанию, и с теми, кто не водил.
Я ждал его за воротами, потому что не мог прощаться с ним на глазах у всех. Мне так много хотелось сказать ему, но язык будто примерз к гортани, как в Чертогах безмолвия, когда те, кого ты знал и любил, проходят перед твоими глазами, а ты не можешь их окликнуть... Гилморн еще не успел выехать за ворота Имладриса, а я уже по нему тосковал. И стыд не покидал меня, будто я предал того, кто мне дорог, а не освободил его. Ведь так будет лучше для нас обоих, уговаривал я себя, но сам едва себе верил.
Увидев меня, Гилморн придержал коня. Взгляд его не был холоден - о нет, он смотрел на меня с грустью и нежностью, так, будто хотел навеки запечатлеть мой образ в своей памяти. И я смотрел на него и не мог насмотреться, взявшись за его стремя и не имея сил его выпустить. Все разумные доводы улетучились куда-то, и я мог думать только о том, что мы расстаемся надолго, может быть, навсегда...
- Прости меня, Глорфиндел, что я смутил твой покой, - сказал он тихо и серьезно. - Я не желаю, чтобы ты страдал. Я уезжаю из Имладриса, и больше мы никогда не увидимся.
- Будь ты девушкой, я попросил бы твоей руки, - сказал я ему, будто неведомая сила заставляла меня говорить. - Будь ты девушкой, я бы знал, что мы предназначены друг другу, и не искал бы другой супруги, и женился бы на тебе, даже если бы знал, что ты не сможешь родить мне детей...
- Будь я девушкой, мы бы никогда не встретились, - ответил Гилморн. - Я не девушка, Дэл, и никогда ею не буду. И мы не можем любить друг друга. Но, может быть, когда-нибудь... ты захочешь, чтобы я был с тобой. А если ты чего-то хочешь, тебя ничто не сможет удержать. Позволь мне надеяться хотя бы на это.
И я снова не ответил ничего, и он тронул коня вперед и медленно поехал по дороге, украдкой утирая слезы. Ах, если бы я сам мог плакать!
Там, у ворот Имладриса, я - нолдо Глорфиндел из дома Фингольфина, никогда не отступавший на поле боя, - отказался от любви, ибо бремя ее было слишком тяжело для меня.
И с трепетом я подумал о том, какая сила духа скрывалась в моем возлюбленном, если смог он пережить и ужасы плена, и отчуждение родичей, перешагнуть через свою гордость, через законы и обычаи эльдар - ради любви к жизни. Может быть, для этого требуется больше мужества, чем для битвы. И может быть, я недостоин Гилморна и не могу сделать его счастливым. От этой мысли тоска моя стала еще мучительней. Лишь одно согревало меня - надежда на то, что когда-нибудь меня покинет страх, стыд, сомнения и сожаления, и я смогу принять нашу любовь такой, какова она есть. Когда в Средиземье воцарится мир, наступит и время для любви.
Июль 2002 - январь 2004 © Tiamat
задача почти непосильная. Желаю тебе когда-нибудь
испробовать это на собственной шкуре.